Владимир Губайловский. Вакуум обетованный.
Новый мир №6, 2013.
 

Роман начинается описанием снега. «И снег будет падать. Холодный и хрустящий. Хруста не будет слышно». Снег падает, ложится на ладони, стирает пространство. Ничего, кроме снега и «шепота тишины» - нет. Этот снег никто не видит. Он только осязаем. «Мягкий пух впивается в кожу мелкими осколками. Несравненная гармония ваты и стекла. Сугробы растут так быстро, что бледно-алые точки едва заметны, и они никогда не станут заметны. Нет, будут. Эти стигматы обязательно будут различимы. Когда снег растает. Если снег растает. Пусть он когда-нибудь растает. Растает сразу, как только губы разучатся вышептывать тишину. Как только босая нога сделает первый шаг».

Уже по этому отрывку видны стилистические принципы построения текста: минимум вещей, максимум ощущений – звуков, касаний, причем неясно, кто ощущает; допущения и предположения, противоречащие друг другу («…не станут» - «Нет, будут»). Процесс говорения, построенный так, чтобы ничего не сказать. Этот принцип речи и в дальнейшем будет повторяться и воспроизводиться. Периоды будут все длиннее и длиннее, вещи все неопределеннее, люди – бескачественнее.

Но вернемся к процитированному отрывку. Чья «босая нога сделает первый шаг»?

На последней странице романа один из героев видит, «как безумец топчется на месте, словно разучившись ходить, как не может сделать и шага в направлении изгороди… Каждый шаг давался ему с таким мучением, словно, делая его, он терял несколько лет жизни… Вокруг босых ног виднелись темные прогалины. Неспособная сделать ход, фигурка замерла в бесконечности космоса, но что удивительно: она не падала, как будто ветру было не под силу уронить ее. Мальчик всматривался в белое пламя не разыгранной партии – пламя, в котором все сущее горело, не сгорая. Фигурка больше не шевелилась, но сохраняла за собой угрожающую возможность возобновить движение. Ничто, кроме тающего под босыми ногами снега. Не выдавало в бродяге жизни».

Это последние слова романа. Но ясно, что последует за ними: «И снег будет падать. Холодный и хрустящий».

Круг замкнется. Речь истончится и уйдет. Останется только неясная надежда, что «босая нога сделает первый шаг».

Роман оказывается даже не шагом, а попыткой шага – одного шага на месте. Фигурка, увязнувшая в снегу. И почему-то босая. Развернутое на две сотни страниц описание пустоты.

 

Согласно квантовой теории поля физический вакуум, строго говоря, не вполне пуст. В нем постоянно рождаются и аннигилируют пары «частица – античастица». Вакуум живет. Но он не перестает быть вакуумом.

«Пустырь» - в некотором смысле описание такой модели вакуума. Начавшись концом и кончившись началом, роман населен персонажами, наполнен описаниями, событиями, разговорами, но все они не более чем нулевые колебания вакуума.

Фигурка начнет двигаться. Станет бессловесным бродягой, обретет нечеткие, но все-таки вполне реальные очертания. И постепенно возникнет действие, разворачивающееся не в пространстве-времени, а в поле слов, в потоке речи. Прерывающей себя, противоречащей себе. Петляющей, срывающейся.

В эссе «Ничто, или Последовательность» (предисловие к вымышленной книге Соланж Маррио) Станислав Лем пишет: писатель паразитирует на опыте читателя. «Любовь, дерево, парк, вздохи, боль в ухе – читатель понимает это, потому что испытывал сам. С помощью книги можно в голове читателя попереставлять всю мебель, при условии, что хоть какая-то мебель до начала чтения в ней находилась. Ни на чем не паразитирует тот, кто производит реальные действия: техник, доктор, строитель, портной, судомойка. Что по сравнению с ними производит писатель? Видимость. Разве это серьезное занятие? Антироману хотелось взять за образец математику: она ведь тоже не создает ничего реального! Верно, но математика не лжет, поскольку делает только то, что должна. <…> Писатель, поскольку его не понуждает такая необходимость – поскольку он так свободен, - всего лишь заключает с читателем свои тайные соглашения; он уговаривает читателя предположить... поверить... принять за чистую монету... но все это игра, а не та чудесная несвобода, в которой произрастает математика. Полная свобода оборачивается полным параличом литературы[1].

Лем описывает роман Соланж Маррио как последовательный отказ от любых обращений к читательскому опыту, как пример полной редукции любого проявления действительности (ведь только читательский опыт в любой книге является действительностью, остальное – слова), как только читатель начинает подозревать, что сейчас ему что-то сообщат, он будет разочарован: ему не сообщат ничего, а то действие, событие, лицо, о котором он заподозрил, - только фикция, и речь не о том. О чем же? В конце концов, о «затмении речи», о ее невозможности, о ее отрицании, которое она сама же порождает. О нулевых колебаниях вакуума. Примерно о том же и роман «Пустырь».

Роман Соланж Маррио начинается словами: «Поезд не пришел. Он не приехал». Лем говорит: здесь сообщено даже слишком много, но Соланж последовательно устранит из романа всякое воспоминание и о возможной, хотя и несостоявшейся встрече, и о реальном, хотя и неописанном человеке.

Как я уже говорил, Рясов начинает словами: «И снег будет падать. Холодный и хрустящий. Хруста не будет слышно». Снег только обещает падать, что происходит сейчас – неясно. Хруста не слышно. Откуда известно, что снег хрустящий? Собственно, так и продолжается роман, утверждая и тут же отрицая на всех уровнях организации текста все, что успел утвердить, - от отдельного предложения до героя, от героя до всего сюжетного движения. Сказав А, не забудь сказать не-А. Читатель как бы цепляется за текст всем своим опытом, но напрасно: этот опыт будет опровергнут. Здесь он не работает. Но такой метод в «Пустыре» полностью оправдан главным объектом описания. Пустырь всегда примыкает в городу или к деревне, он невозможен, например, в лесу. Пустырь – это незастроенное или брошенное по каким-то неясным причинам место. Пустырь – это прямое отрицание обжитого, заселенного пространства. Пустырь – это пространство плохой пустоты, к тому же в России – это всегда свалка, всегда горы мусора и хлама, намеков на действительные вещи, которые когда-то существовали, которые могли бы существовать, но их уже нет и не будет.

 

В романе есть сюжет. Некто – бродяга – приходит в деревню Волглое. Там люди не живут – они доживают. Там всегда идет дождь, пока не выпадает снег. Там не бывает солнца. Бродяга не говорит. Он погружен внутрь себя. В деревне его встречает местный священник – Лукьян Федотыч. И решает бродягу приютить. Мотивы священника не вполне ясны и ему самому. Это не милосердие. Это попытка таким странным образом показать обитателям Волглого пример милосердия. Оно им надо? На окраине деревни живет кузнец Нестор. У него погибли – утонули в местной речке – жена и дочь. Он замкнулся в себе. К нему тянется учительница Анастасия. В деревне живет юродивый Игоша, который, пользуясь полной безнаказанностью, травит священника. Живет в деревне старуха-знахарка Марфица. У нее какие-то свои дела со священником. Они друг другу сочувствуют и как-то управляют прочим населением Волглого. Бродяга, попадая в Волглое, оказывается неожиданным возмущением (флуктуацией) этого заросшего гнилью и тиной пространства. К бродяге тянутся люди, поскольку прозревают в нем некую подлинную, непустырную пустоту. Бродяга ничего не говорит, но люди приходят к нему и что-то рассказывают. Им это необходимо.

Дмитрий Галковский писал в «Бесконечном тупике»: «В “Идиоте” есть какая-то вечная тайна. Желание не понять его, а быть понятым им»[2]. Все, кто приближается к князю, - гибнут. Это и есть история бродяги.

Священник нарекает бродягу Елисеем. Поименованное кажется понятнее. Но это не поможет. Лукьян пытается использовать Елисея, чтобы укрепить свой авторитет среди обитателей Волглого, и приводит его на службу. Юродивый Игоша решает, что это – оскорбление подлинной пустоты, которую несет в себе Елисей. Игоша является на службу и бьется в припадке, напоминающем падучую. После того как Марфица совершает над ним обряд экзорцизма, юродивый вешается прямо в церкви, чем лишает Лукьяна возможности служить – церковь проклята на сорок лет как дом самоубийцы, она осквернена. Лукьян сходит с ума. Нестор – умирает. Анастасия – умирает. В общем, все умерли. И бродяга уходит… И застывает босой в снегу на краю пустыря.

Герои лопаются как пузыри на поверхности речи. С тихим хлопком. Они аннигилируют. Процесс выравнивания и разглаживания действительности продолжается. Пустота наступает.

 

«Пустырь» - это довольно прозрачная метафора России. Но в «Пустыре», как и в романе, описанном Лемом, почти ничего не сказано. Рясов практически не обращается к конкретному опыту читателя. Он не переставляет мебель, потому что мебели нет.

Герои ничего не делают. Они почти исключительно говорят. Иногда друг с другом (реже), иногда с собой (чаще). Еще чаще они чувствуют – касаются, слышат, видят. И не только то, что бьет снаружи, но и то, что плещется, царапается, колеблется внутри.

Роман Рясова глубоко уходит корнями в русскую литературу. И именно литература является той первичной реальностью, к которой обращается писатель. И здесь можно довольно уверенно указать два главных источника – это Достоевский (уже помянутый «Идиот», но не только) и Гоголь.

Отсылки даны прямо в тексте – учительница сравнивает Лукьяна с Великим инквизитором. Волглое – указывает на Мокрое, куда бросается кутить Митя Карамазов и где случаются с ним плохие дела. И развернутый, буквально пронизывающий мотив льющейся воды. Нестор, страдающий от болезни, чувствует, как «ему на голову все так же лилась эта вода… бесконечным холодным потоком, похожим на утробные воды мироздания». И в последней фразе 10-й главы Рясов повторяет: «Холодная вода мерно и ровно лилась на его голову». Это «Записки сумасшедшего»: «Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего»[3].

Ничего и не видно. Волглое тонет в дожде. Бесконечном, нестерпимом дожде. И нет отсюда ни выхода, ни исхода. Даже попытавшись уйти, ты застрянешь и будешь топтаться на месте, не в силах перейти через пустырь.

           

Роман дает пример колебания пустоты, возникновения речи из небытия языка. Пример прямого воплощения слова как вещи, потому что никаких других вещей просто нет. Но только с одной целью: чтобы показать, что и речи тоже нет.

Читать эту книгу трудно. Все эти бесконечные всхлипы и слезы, не имеющие никакой опоры на предметность, на нарратив, который хоть и есть по видимости, но распадается при первом же пристальном взгляде. Бесконечные переговаривания, споры с собой, которые ведут и автор и герои, вода на листьях, вода в лужах, вода в покрытой ряской заболоченной речке, и дождь, и снег… И все это лепится из слов, утекающих сквозь пальцы, ускользающих от внимания, зыбких, нечетких, прыгающих. Но постепенно тонкая пленка слов растягивается, как мыльный пузырь, как переливающаяся граница пустоты, и из словесной плоти рождается бытие.

И в этих всплесках пустоты проступает душа русского человека: тихая и страшная, страшная для него самого. Он живет и боится, а как вдруг смолкнет весь этот внешний шум и звон (вечный он там или зеленый Ч роли не играет), и она – не заговорит, нет, она говорить не умеет, - загундит, заноет, застонет… Тогда или напиться немедленно в полный хлам, или в омут головой. И тоже с грохотом и матом, только бы ее даже в эти последние секунды не слышать. Потому так громко, так смрадно, так суетно вокруг… Так пусто.

Но между тем: «Порвутся рельсы. Поломаются машины. А что человеку “плачется” при одной угрозе “вечною разлукою” - это никогда не порвется, не истощится. Верьте, люди, в нежные идеи. Бросьте железо: оно – паутина. Истинное железо –слезы, вздохи и тоска. Истинное, что никогда не разрушится, - оно благородное. Им и живите»[4]. (курсив мой. - В. Г.).

 


[1] Лем Станислав. Ничто, или Последовательность. - В кн.: Лем Станислав. «Библиотека XXI века». М., «АСТ», 2002, стр. 67-68.

[2] Галковский Дмитрий. «Бесконечный тупик». Цит. по <http://www.samisdat.com/3/311-624.htm>.

[3] Гоголь Н. В. Записки сумасшедшего. М-Л., 1928, стр. 226.

[4] Розанов В.В. «Опавшие листья». Запись от 21 апреля. СПБ., 2012, стр. 112.