Анна Голубкова. Рецензия на роман «Прелюдия. Homo innatus».
Новая реальность №13, 2010 г.

«Прелюдия. Homo innatus» – это второй роман Анатолия Рясова, первым был «Три ада», за который автор в 2002 году получил премию «Дебют». Премиальный процесс, как и любое современное литературное начинание, бывает относительно вменяемым только вначале, а со временем перерождается в замшелую институцию, скрывающую борьбу интересов, не имеющих никакого отношения к собственно литературе. В лучшем случае премия становится способом пропаганды определенной художественной тенденции, в худшем – средством поощрить одну из литературных группировок или же отметить предпенсионные заслуги какого-нибудь авторитетного литературного деятеля. Именно поэтому мною взято за правило никогда не читать книги лауреатов литературных премий, кроме тех случаев, конечно, когда на такую книгу мне заказана рецензия. И попадись мне текст Анатолия Рясова именно в качестве «романиста-лауреата» – я бы, скорее всего, даже не открыла этой книги. Однако мое знакомство с этим автором началось с выступления группы «Кафтан смеха», то есть со сценической интерпретации этого текста, которая произвела на меня большое впечатление и заставила впоследствии признать, что из правил бывают и некоторые исключения, никак, впрочем, не отменяющие действие самого правила.

Спектакль, поставленный по этому роману, был явлением синтетическим – в нем одновременно работали слово, звук, жест, визуальная картинка, танцевальное движение, музыкальная фраза, небольшая театральная сценка. Автору удалось собрать разнородные элементы и выстроить из них единое действо, создающее, несмотря на крайнее разнообразие отдельных деталей, вполне целостное впечатление. К сожалению, мне недостает соответствующих знаний для того, чтобы с полной мерой уверенности рассуждать о месте этого спектакля в истории русского театрального искусства, и потому лучше обратимся непосредственно к тексту романа. Первое, что в нем поражает, – это несценичность. В книге нет ничего похожего на обычный романный сюжет или систему персонажей. Однако то, что по роману все-таки был поставлен спектакль, помогает понять нечто основополагающее в его природе – значит, в нем имеется некая основа, которую можно воспроизвести в виде последовательных сценических эпизодов. Вторая важная черта – это тесная, вплоть до прямых отсылок и цитат, связь текста с философией ХХ века. Тут я также не специалист и потому, хотя было бы очень интересно разобрать философскую подоплеку романа, оставляю этот вопрос для кого-нибудь более знакомого с проблематикой.

Если рассматривать роман Анатолия Рясова исключительно с литературной точки зрения, нельзя не отметить, что он хорошо вписывается в традиции литературы первой половины ХХ века. Собственно, публицистические статьи и эссе Анатолия Рясова как раз и посвящены произведениям Кафки, Платонова, Беккета, которые, насколько можно судить по этой книге, были не просто прочитаны, а досконально изучены и пережиты автором. В самом начале книги помещен глоссарий, в котором даны основные термины и одновременно – философские образы, использующиеся в этой книге. Слова «витрина», «игра», «пассажир», «манекен» – получают иное, отличное от словарного, значение, отчасти приближаясь к символам. Однако если у символистов символ был способом трансцендирования, связи всего со всем и ухода в абстрактную бесконечность, то здесь это терминологическое выделение имеет, как мне кажется, несколько иной смысл. Введение условных обозначений является, во-первых, способом остранения, дающим автору возможность не называть, а показывать и определенным образом переосмысливать мучающие его проблемы; во-вторых, средством усиления экспрессии. Автор получает дополнительную художественную энергию, преодолевая схематичность изначально заданной им же самим системы. Отчасти еще это напоминает средневековый театр с его олицетворенными абстракциями. Однако сквозь все многочисленные культурные наслоения прочитываются две главные темы, ради которых, на мой взгляд, и написана эта книга.

Первая – это крайне негативное переживание давления социума на отдельную, не то, что бы свободную, но, тем не менее, имеющую какое-то изначальное (врожденное?) представление о свободе личность. Выражено это в основном через эстетику безобразного. Анатолий Рясов проводит свое лирическое «я» через ряд неудобных и очень неприятных в физиологическом отношении ситуаций: «Полукруглые липкие стены покрыты густой черной слизью, я ничего не вижу, но могу прикоснуться к этому холодному мазуту, оставив отпечаток ладони на темноте. Иногда мне даже кажется, что после того, как цемент тьмы окаменеет, этот отпечаток тайным знаком навсегда сохранится на новоявленной стене. Но я знаю, что не стоит лишний раз прикасаться к липкости. От этого знания еще больше знобит. Внутри шара всегда очень холодно. Мрак изредка прорезают тусклые блики, стены сферы шевелятся. Мне постоянно мерещится присутствие насекомых. Отвратительная черная слизь капает отовсюду, от нее нет спасения. Она стекает по щекам, заползает в уши. Холодно» (с. 18). Писатель представляет людей безнадежно разобщенными, каждый заключен в собственной клетке/камере/скорлупе и находится там в крайне неудобном положении. Это общая метафора человеческого существования. Иногда, однако, персонажи вступают в прямой контакт с реальностью, но у Рясова этот контакт фактически приравнивается к конфликту, и закономерным образом всегда его следствием становится рана. Реальность ранит и мучает героя, не находящего исхода ни в чем – привязанности сопровождаются болью и страхом, творчество – почти непереносимым стыдом и острым переживанием неподлинности.

Вторая главная тема – это неотступное желание обретения подлинности, символически обозначенной в романе как настоящее «рождение». Герой все время чувствует свою неполноценность, он как будто постоянно находится на грани перерождения: «Необходимо разнести на осколки этот липкий шар, взорвать его изнутри. Скорее всего, я умру вместе с ним, ведь я – часть этой черной массы. Нужно только закрыть глаза, не забыть закрыть глаза в момент взрыва. Я ДОЛЖЕН УБИТЬ СЕБЯ, ЧТОБЫ РОДИТЬСЯ. Крик уже подступает к горлу и жаждет вырваться на волю. Скорлупа взорвется, как мыльный пузырь. Момент рождения очень похож на бунт» (с. 18-19). В этом отношении название романа «Прелюдия. Homo innatus» (homo innatus, лат. – человек нерожденный) очень точно отражает его основной смысл – ожидание полного перерождения человека. Именно отказ от неподлинной реальности и безуспешное стремление к реальности подлинной и порождают ту экспрессию, то отрицание быта в пользу бытия, которое мы находим буквально в каждой строчке этой книги. Обычный событийный сюжет в романе почти не просматривается, вернее даже будет сказать, что главным событием романа является полное отсутствие события. Зато тут есть два других сюжета, вполне уже разработанных в прозе ХХ века, – философский и эмоциональный. Роман посвящен экзистенциальной проблеме обретения подлинности. Герой, все время пребывая на грани рождения, фактически находится в пограничной ситуации. Есть также в тексте и намек на романтическое двоемирие, хотя этот второй неизмеримо лучший мир обозначен в нем только как точка отсутствия. Отказ от существующей реальности закономерно передан через эстетику экспрессионизма. Набор никак не связанных друг с другом образов и отдельных, выпадающих из основного сюжета, сценок призван не рассказать историю, а наглядно продемонстрировать ужас существования. И потому книга очень хорошо передает бесчеловечность современного механистического мира, вообще не оставляющего места для проявления индивидуальности. Собственно, именно это экспрессионистическое начало и держит поставленный по роману спектакль. Главное в нем – не образы, а то, что через них хочет передать Анатолий Рясов, то есть создаваемое ими художественное впечатление.

Автор выделил в романе три части – «Скорлупа изнутри», «Механика меланхолии», «Мономолекулярный распад», примерно соответствующие основным периодам человеческой жизни – детству, зрелости, старости. В каждой из частей эмоциональный акцент и соответственно образный ряд смещены в определенную сторону. В «Скорлупе изнутри» больше картинок из детства героя, больше воспоминаний и попыток, если так можно выразиться, становления. Именно в первой части появляется интересный образ – старик, сидящий у забора, с которым герой романа чувствует какое-то невольное сходство. Вторая часть включает эпизоды взрослой жизни с ее ответственностью и невозможностью довоплощения. Эта часть показалась мне немного затянутой, словно писать о «взрослости» автору было не слишком интересно. Третья часть посвящена утрате надежды – в ней оказывается, что сидящий у забора старик – и есть сам главный герой, что это просто две разные временные проекции одного и того же человека. При полном отсутствии надежды в третьей части выясняется, что неродившийся не может и умереть, следовательно, герой обречен на вечное существование во враждебном бессмысленном неуютном мире. Человеческое бытие, следует из романа, по своей сути трагично. Человек строит дом, а оказывается, что он построил себе гроб. Все возвращается. И единственное, что остается человеку, – это безмолвное стоическое сопротивление. Не случайно ключевой сценой романа, на мой взгляд, является печатание на листе бумаге, горящем прямо в печатной машинке… Зачем нужно писать такие мрачные книги, – непременно поинтересуется какой-нибудь любопытный читатель. А затем, любопытный читатель, что в результате нагнетания всей этой мрачности в конце происходит внутреннее освобождение, и жить после прочтения такой книги становится чуть легче. Правда, ненадолго…